ЭКСКЛЮЗИВ: клады Себежской пущи и имения Аннинск - это чарующие душу заозёрные дали!

Курьеровцы с завидным постоянством рассказывают об Осынской Пуще (ныне Себежском национальном заповеднике), путешествуя по следам прославленного земляка, Владимира КОРСАКА. Так, мы поведали миру о сохранившихся и поныне тетеревиных токах, о таинственных озёрах и живших ещё в XVIII веке «ящерах». Последние сведения о них уходили аж в исторические хроники, и в существование на Руси «неведомых тварей» мало кто верил. Оказалось – под Себежем есть наши «Лох-Несские» чудовища. О рептилиях рассказал писателю 115-летний осынский старик ГЕРАСИМ (рассказ «Отголоски былых времён» – на польском «Echa prawiekоw»). А вот о токах и схватках один на один с медведями поведал другой легендарный проводник – Юндзилль (кордон его имени и ныне сохранён в заповеднике, см. фото). Газетчики всегда делились с себежанами и учёными этими своими наработками, веря в то, что рано или поздно знамя Осынской Пущи, поднятое писателем, сослужит добрую славу и нашему заповеднику.

В этом году, в рамках поддержки СМИ областной администрацией, мы работали по заданной теме уже на архивных полях, и счастье улыбнулось неизменному участнику десантов, краеведу Роману ЧЕРНОВУ. Он обнаружил сенсационно «революционный» рассказ, который до сих пор неизвестен на Псковщине и в современной России. На мой взгляд, это – как минимум – открытие года!

Речь идёт о писателе Корсаке и Аннинске, когда в 1918 году путешественник вернулся после полуторагодовой предельно опасной экспедиции в Персию (см. фото книги «К индийской границе»). Очерк этот поднимает на щит не только жителей Пущи, но и всего Себежского края. Более крутой поддержки нашим заповедным краям и не придумаешь.

Потому я предлагаю отложить на время мысль о «Лох-Несских» местных чудовищах (просто помнить, что они живут где-то глубоко в себежско-белорусских бездонных озёрах) и погрузиться в рассказ Владимира КОРСАКА, пропитанный любовью к родному краю.

Сам текст по горячим следам перевёл на русский язык с польского краевед и исследователь Аннинского Роман ЧЕРНОВ, журналистам лишь оставалось подвести публикацию под газетный формат и объём. Таких откровений барина о крестьянах и Родине вы точно ещё не читали!

Преодолев границу –

почувствовал себя дома!

«После 7-недельного пути от афганской границы через залитую морем крови и заваленную трупами Россию, я прибыл в середине июня 1918 года в Оршу. Какая-то непреодолимая сила тянула меня в родные края. Я должен был узнать, что слышно о любимом старом доме, где я провёл 4/5 своей жизни, что случилось с его обитателями и многочисленными беженцами, которые более 2-х лет войны обитали в его просторных стенах.

…Наконец, я стоял на станции «Идрица», в чудесном летнем рассвете – пахнущем ароматом ночной росы и распевающем птичий гимн. Через 2 часа отходил поезд по новой, незнакомой мне ветке, ехал я до станции, которая находилась не более чем в
12 верстах от Аннинска...

С первым глотком воздуха из близлежащих лесов, меня охватило невероятное чувство. Я внезапно почувствовал себя дома, в своих извечных местах. Разум укорял и предостерегал, доказывая, что я здесь как беспризорный пёс, как скиталец, лишённый всякой надежды.., советовал сторониться людей, прятаться, предписывал молчание и осторожность дикого, преследуемого зверя... Но какой-то внутренний голос, непонятный инстинкт говорил – я здесь в безопасности. Небывалый энтузиазм охватывал мою душу, огромная радость наполняла сердце, переполненное тоской по родному уголку, рвущееся к тому месту, что когда-то было родным домом.

В этом необычайном настроении я проделал остаток пути по железной дороге до маленькой станции «Нища» (ныне деревня Бояриново. – О.К.). Там я узнал, что в имении, являющемся собственностью моих кузенов Роппов, ещё находятся прежние владельцы. Правда, лишённые земли и инвентаря, но оставленные в покое советскими комитетами.

В 10 утра я подъехал к зданию Нищанского поместья и встретил в саду мою тётку. В выцветшем, ободранном пальто, длинных сапогах, обросший, как дикий человек, с бородой, достигающей до половины груди, я, наверное, был настолько не похож на себя, что только голос и слова приветствия убедили домочадцев, что имеют дело с почти воскресшим кузеном, а не с бродягой, бандитом или нищим.

Долгие часы прошли в рассказах без конца, в беседах с дядей, тётей и с их сыном – моим сердечным другом, незабвенным Эдуардом Роппом. В атмосфере сердечного гостеприимства постепенно расслаблялись мои напряжённые до последних пределов нервы, разглаживались складки и борозды души, вырытые страшными переживаниями и испытанными ужасами, при одной мысли о которых душа содрогается и держащие перо пальцы немеют.

Следующий день прошёл как одна светлая полоса. Я узнал о судьбе жителей Аннинска, с неописуемым облегчением услышал весть, что все выехали осенью 1917 года и находятся уже в безопасности... Узнал, что во всём уезде не осталось никого из землевладельцев, что одна только Нища, затерянная в самом дальнем конце уезда, отстоящая более чем на 30 вёрст от советской власти, сохранила прежних владельцев. Может быть – благодаря терпимости и благожелательности местного волостного комитета.

Узнал я, что в Аннинске комитет поделил землю и инвентарь, что администрация имения сбежала, на месте остался только главный лесничий – благородный Мечислав ГРОДСКИЙ, который управлял от этого комитета кооперативом и магазином. На третий день я нанял лошадку и отправился в Аннинск. Дорога, знакомая мне с детства, неимоверно тянулась. Сердце билось от тоски и эмоций, от неуверенности, как и что я застану. Неузнанный никем, я подъехал к крыльцу флигеля, привязал лошадь к забору и вошёл в жилище Гродского, где в первой комнате бывшей кухни находился кооператив.

Взгляд из Аннинска
в Заозёрную даль…

Велика была радость встречи. У благородного толстяка в глазах стояли слёзы, он глядел на меня как на воскресшего, как на пришельца из страшных и неведомых бездн. Я же уселся в извечное деревянное кресло, где не раз сидел во время зимних вечерних посиделок. Начались рассказы о минувших и текущих бедах... Я узнал, что во главе комитета стоит выборный «председатель» Николай БИРЮК из Чаек (ныне урочище Чайки, в нескольких км от Аннинского. – О.К.).

– Тот самый, которому пан когда-то морду набил, – напомнил Гродский, – поймав его на краже леса.

Далее рассказывал, что земля по распоряжению уездной власти поделена в фольварках на столько равных частей, сколько хозяйств в волости. Земли же самого поместья должны быть переданы властям для устроения «советского хозяйства» – образцовой сельскохозяйственной фермы. Разделу подвергся весь инвентарь. Что касаемо дома и его содержимого, то он закрыт и опечатан волостью, поскольку шатающиеся по окрестностям отряды мародёров устраивали «ревизии», присваивая себе, что нравилось.

Пришёл прежний ночной сторож Павел и приветствовал меня очень тепло. Через мгновение явился и один из батраков. Так весть о моём прибытии распространилась молниеносно. Прошёл ещё час. Раздался стук тележки, и через мгновение в дверях показалась высокая фигура Николая БИРЮКА – «самого председателя» – высшей нынешней фигуры. С важностью поздоровавшись, он вручил связку ключей:

– Вот и пан-товарищ к нам вернулся. Землю и скот мы поделили, потому что таков приказ был, но дом – твой, и вещи. Вот ключи. Волостной комитет постановил закрыть, чтобы не крали, и тебе отдать целиком. Так и живи здесь с нами по-старому, жить будем вместе по-Божьему, в согласии и спокойствии.

Взволнованный, я пожал протянутую руку, и мы пошли осмотреть дом. Ходили по комнатам, Бирюк передавал всё, что там было.

– Видишь, пан-товарищ, – говорил он, – шкафы открытые так и остались. Как красноармейцы последний раз были, лазили везде, якобы оружие искали. Так я всё время с ними ходил, красть не давал, а в конце надоело, и после 11-й ревизии взяли мы и закрыли, печати волостные наложили, чтобы спокойно было. Так и осталось. Теперь ты здесь хозяин. А завтра, в самый полдень, сход у нас в волости будет. Очень прошу прибыть, говорить станем обо всём. Придёшь, пан?

– Хорошо, – ответил ему. – Приду, поговорим.

Я остался один. Давно затихли твёрдые шаги тяжёлых сапог Бирюка, а я стоял без движения посреди огромной гостиной Аннинского, со взором, устремлённым в Заозёрную даль, виднеющуюся за стеклянными дверями веранды. Косые лучи солнца золотили необычайно пышную зелень деревьев сада. Тихая водная гладь вбирала в себя бесконечную синеву погожего летнего вечера.

В моих глазах предстали давние, счастливые годы, когда в такое погожее предвечерье я сидел с книгой на веранде, вглядываясь в такой же далёкий вид на лежащие за нашим озером, вызолоченные солнцем поля и леса, заслушавшись в тоны фортепиано, поющего позади меня в темнеющем салоне под пальцами моей любимой незабвенной матери.

Повёл взглядом вокруг – тишина и пустота. Никакого отголоска не доносилось из глубины старого, замершего ныне дома. Не звякнули сосуды у буфета в старосветской столовой, не скрипнули знакомым с детства отголоском массивные входные двери от подъезда... Посмотрел на дверь справа: она вела в комнату, которую занимал мой сынишка, маленький Ендрусь (Андрюша). Но теперь не долетит до меня его милое щебетание, не услышу топота ловких ножек, не зазвучит жемчужный весёлый смех…

Всё кончилось. Начинается какая-то новая эра, жизнь втискивается в новые формы. Не помогут воспоминания, сожаления, бунты. Следовательно, нужно по мере возможности приложить руку к формированию этой новой жизни, взяться с большой самоотдачей за борьбу.

Чемодан, фамильное золото

 и… страж Павел

Я повернулся и, не оглядываясь, направил свои шаги в жилище Гродского.

Там меня уже ждал сторож Павел. Он притащил с собой из своего дома чемодан, в который перед самым отъездом я упаковал самые драгоценные вещи: старые документы, остатки фамильных драгоценностей, церковные золотые принадлежности из изъятой когда-то правительством старой униатской усадебной часовни (сейчас в Аннинском, на опустевшем погосте-взгорке, ещё остаются следы фундамента. – О.К.). Чемодан этот стоял у меня в кабинете. При первой военной ревизии, проводимой якобы в поисках оружия, Павел привязался к солдатам, увидев, что кто-то поддел замки чемодана так, что они отскочили, встал рядом. Видя себя под таким наблюдением, солдат постеснялся открыто красть, бегло осмотрел и пошёл дальше.

Честный и действительный страж моего имущества поскорее связал верёвкой чемодан, украдкой отнёс к себе и спрятал под кровать, а сейчас вручил мне его целиком. Когда я перебрал находящиеся внутри предметы, то убедился, что не пропал ни один драгоценный камешек, ни одна монета из старой коллекции.

Благодаря смекалке и верности преданного слуги, я отыскал те вещи, которые наверняка не выдержали бы последующих 10 ревизий. Позже я убедился, что в самом доме пропало много одежды, исчезло всё оружие, немного посуды и предметов обихода.

Про любовь народа

 в Корсакам...

В день большого вече, после вручения мне ключей, я отправился из поместья в отдалённое на 3 версты волостное правление в Подгурье. Собрание было многочисленным. Пришёл я гораздо раньше, а застал уже внушительную толпу со всех
22 аннинских деревень, а также немало из Осыньщины (ныне – на территории заповедника. – О.К.) – другого имения нашей волости, являющегося собственностью российского сенатора ЕВРЕИНОВА, а ещё раньше – родовым гнездом семьи ВИЕЛЬГОРСКИХ. Моё появление вызвало большую сенсацию и проявления искренней радости со стороны собравшегося народа.

Здесь я должен отступить к временам довоенным и описать фон, на котором выросли поистине необыкновенные отношения (барского) Аннинска с соседними деревнями. В этом огромная заслуга обоих моих родителей, которые при жизни сумели заслужить необыкновенное доверие и привязанность народа. Хотя, думаю, основа была более давней – с эпохи моего деда Петра КОРСАКА.

Он, как уездный предводитель дворянства в 40-50-х годах, ещё во времена барщины, заслужил неслыханную популярность и любовь народа. С тех пор и даруется это доверие, общность, некое объединение деревни с поместьем... Это очень импонировало крестьянам и повлияло на сближение.

Мои личные отношения с жителями деревни были с детства очень близки и хороши. Я был воспитан в искреннем духе настоящей, хорошо понятой демократии, и всегда относился к крестьянину как к существу с человеческим достоинством. С детских лет, слоняясь постоянно по охотам, заходил по деревням во все подряд хаты, знал младших и старших детей, играл с ними как себе равными. Потом, приняв имение, применял и дальше тот же метод.

Именуя всех без исключения «соседями», я считался ими за своего, к кому в случае нужды или беды смело можно обратиться за помощью или советом. Помню трогательный факт, как старый Фёдор из деревни Луково (Старое и Новое Луково находятся севернее Аннинского. – О.К.) спрашивал моего совета о выдаче замуж дочери своей за некоего юношу из дальней деревни, менее ему известного. Этому равенству способствовали также старомодные обычаи: постоянное обращение друг к другу на «ты», рукопожатие при встрече, обычаи соседской «толоки» (взаимопомощи). Крестьяне очень ценили такое отношение к ним, как к соседям – более бедным, ниже стоящим в научном и культурном отношении, но именно соседям – таким же земледельцам, принадлежащим к одному цеху! И я старался, по мере возможности, подчёркивать эту общность. Когда заходил в какую-нибудь хату и был приглашён «чайку попить», никогда не отказывался. А если кто-то из крестьян являлся ко мне в канцелярию не только по делу, но и «за вестями из мира», тоже получал чаю, который попивал со мной за столом (к слову, чаепитие с крестьянами, Герасимом, Юндзиллем и другими проводниками Пущи, Владимир Корсак с особой теплотой описывал в своих охотничьих рассказах, когда путешествовали по окрестным озёрам. – О.К.).

"Хорошо мы тут 

все вместе жили!»

Когда после почти полуторагодового отсутствия я появился на волостном собрании, не одна искренне благожелательная, натруженная рука протянулась ко мне, не одно более или менее заросшее лицо озарилось радостным приветствием. Первым взошёл на трибуну, устроенную из стола, «председатель» Николай Бирюк.

– Товарищи, – начал он свою речь обычным, предписанным тогдашней властью обращением. – После долгого скитания возвратился к нам с края света наш пан-товарищ, который здесь с малолетства, можно сказать, на наших руках вырос и такой же здешний, как и мы все. Хорошо мы тут вместе жили и работали! Справедливый он был и жил с нами по-соседски. Нередко, правда, бывало и наказывал, но по справедливости. Вот и мне когда-то хорошо шею намылил, когда я дрова из лесу вывозил, – тут Бирюк (волк.  – О.К.) улыбнулся, рукой прикрыл рот и погладил бороду. – Но что ж, справедливо было. Не знаю, как вы, но по-моему, надо, чтобы он с нами и дальше остался, жил и работал.

– Да, да, обязательно!  – загудела толпа.

– Так как теперь равенство и все должны иметь землю, а раз у нас в волости на каждого приходится по 2,5 десятины, то и ему надо дать. Из книг-то он, может, и хорошо знает, что и как, много чего лучше нас, неучёных людей, может сделать, но где ж ему одному пахать и сеять? Я так думаю: дадим ему на год столько зерна и картофеля, сколько из его части выпадет, а ещё две коровы, коня, корм. И пусть живёт тут с нами, помогает, советует, учит. Так я думаю, кто хочет, чтобы так было, пусть руку кверху поднимет.

Как бы одной силой движимые, поднялись вверх все десницы, взгляды многих искренних и добрых глаз блеснули мне.

– А теперь, наш пан-товарищ, просим: расскажи красиво нам, где ты был за всё это время, каких людей видел, что делал, что повсюду в свете слышно?

Дружелюбные слова Николая, сердечность, которую я чувствовал повсюду, ввели меня в необычайное настроение – наполовину возвышенное, наполовину полное волнения, так что я без раздумий тоже вскочил на стол. А начал речь с описания радости, какую мне доставило возвращение в родные края. С волнением подчеркнул поведение волости по отношению к моему дому и вещам. Потом рассказал об ужасном пройденном пути, о том, что видел. Устав после 2-х часов разговора, который все буквально впитывали в себя, сошёл со стола, и меня окружил венец ближе стоящих, всё сильнее подпираемый дальними рядами. Один через другого говорили мне слова успокоения, протягивали твёрдые руки и сжимали мою, либо добродушно похлопывали по плечу.

– Ну, теперь, панок, отдохнёшь, посидишь тут с нами в покое, – раздавались голоса. – Будем вместе жить, работать. Хорошо будет.

Неотразимое волнение сжало меня за горло, навернулись слёзы. Я не мог ни слова произнести, кивал только с сердечной улыбкой, сжимал руки и хлопал по плечам. Через мгновение Николай снова оказался на столе.

– Вот, товарищи, наш пан-товарищ рассказал нам, что не раз к смерти был близко, а вернулся к нам счастливо, – сказал председатель.

– Но, должно, паночек, дорога такая тяжёлая и далёкая, дОрого стоит, – обратился сверху ко мне. – А приехал ты, пан-товарищ, с малюсенькой только корзиночкой, ведь тебя наш Данила из Тукулово (к северу от Аннинского. – О.К.) в Идрице на станции видел, наверное, грошей, пан, не имеешь? Так вот что, товарищи, думаю я: дать надо нашему пану-товарищу от нас из волости помощь на жизнь и на всё остальное, пока не устроится, правда?

– Правда, справедливо, – раздались голоса.

– Ну, а сколько? Я думаю, 1000 рублей.

– Мало, мало, – раздались голоса. – Две тысячи! – грохнул бас из-под печи.

Сильное волнение охватило меня. Действительно, я приехал почти без гроша, и эта неожиданность, однако, ошеломила меня не со стороны материальной. Удивил и тронул факт, что такой замысел, таящий в себе глубину сердца и доброты, возник в простой крестьянской голове, а ещё более растрогал способ, что был принят общим собранием.

Наступил перерыв. Крестьяне вытаскивали собранные из дома запасы: ломти хлеба, сыр, сало. Приглашаемый всеми, подкрепился и я. Потом вместе с другими напился воды из колодца. То и дело скрипел журавль, поднимая кверху обливающееся холодом, сверкающими на солнце жемчужинами воды деревянное ведро. После перерыва началось обсуждение политических и хозяйственных дел…

Уже в поздних сумерках я возвращался к дому по хорошо мне знакомой тропинке, ведущей напрямик через лес, полный ароматов летнего вечера, пахнущей надвигавшейся ночью, шепчущей свою вечную сказку, известную и дорогую мне с колыбели.

Мир в Аннинске казался раем.

А люди - Ангелами!

Рассудок и приобретённый в России опыт говорили мне, что это грёзы, что такая идиллия будущего, истинно демократического сотрудничества, не может опираться на реальных основаниях, что жизнь, влекомая даже здесь, в этом диком уголке, чужими силами, потечёт отличным от мечтаний руслом. И всё же чувственная сторона моей души была так высоко вознесена здесь этими незабываемыми впечатлениями, что мир казался мне раем, а люди – ангелами. Это был один из самых прекрасных и самых счастливых дней моей жизни...

Наступил конец июля, когда на такое же собрание явился из Себежа советский агитатор. Я, предупреждённый Николаем, не принимал активного участия, прислушиваясь издалека к речам. Но фигура моя, несмотря на простую одежду, бросилась в глаза, потому как при прощании Николай шепнул мне на ухо, что «себежский чёрт» спрашивал, кто я и что здесь делаю. Николаю, припёртому к стенке, пришлось сказать правду, приукрасив, что я иду в ногу со временем и считаю господствующий «режим» за идеал.

С этого времени началось более пристальное всматривание властей в дела Аннинской волости и слежка за мной. Так, что я должен был устраниться, перестать бывать на собраниях и не вмешиваться ни во что. Не помогло. 20 августа вечером приехал Николай БИРЮК и привёз приказ о моём аресте, выданный уездным комитетом.

– Ничего не поделаешь, пан-товарищ, убегай сейчас же, а то завтра должен буду тебя арестовать… Чтоб их черти забрали, лазят где не надо, нос суют не в свои дела. Ну, мы ещё посмотрим. Может, и вернёшься когда к нам, и снова жить будем по-старому. А сейчас Данила как раз приедет с подводой, так и езжай, пан, с Богом. Но не на железную дорогу, там всюду следить будут, а конём прямо через леса на Посинь (ныне Пасиене, Латвия. – О.К.).

Я упаковал в два небольших чемодана, что мог из памятных и дорогих вещей, и на рассвете мы отправились в путь. В дороге миновали двигавшийся с гулом и треском грузовой автомобиль, везущий горстку солдат.

– За тобой, пан, наверное, поехали, – указал головой в сторону авто Данила.

В Себеже я задержался пару часов, получил с помощью ксендза Далецкого подводу. Под вечер, в глубине лесов, мой проводник перевёз меня и мои вещи на маленькой лодочке через границу по речке Синюхе. Там я нашёл лошадей и, не медля, двинулся дальше. Таковым было окончательное моё расставание с родным уголком древней земли».

Владимир КОРСАК, 1936 г.,

перевод с польского Романа ЧЕРНОВА, Псков

Разворот подготовил Олег КОНСТАНТИНОВ

ОТ РЕДАКЦИИ: рассказ этот был опубликован через 17 лет после памятной встречи в Аннинске. При этом Владимир очень переживал, что не знает ничего о судьбах дорогих ему людей. В послевоенные годы кто-то из Корсаков (уж не сам ли?) приезжал в имение, но кто конкретно – никто не знает. Остаётся надеяться, что время откроет и эту тайну, а мы продолжим составлять карту памятных мест, связанных с выдающимся писателем и путешественником, прославившим наши благословенные места Себежской Пущи.